Януш корчак добровольно остался с детьми и принял смерть в газовой камере. Сиротские приюты Корчака - сколько их было? Вернуть доверенное в сохранности, можно, лишь вложив него любовь

«Я никому не желаю зла, не умею,
просто не знаю, как это делается».
Януш Корчак. Дневник

Вглядитесь в глаза этого человека...Сколько в них доброты и боли..
Он как будто бы уже тогда знал свою судьбу!

В августе 1942 года в концентрационном лагере Треблинка погиб один из подвижников и героев ХХ века Януш Корчак. Вместе с ним в газовых камерах Треблинки были уничтожены 200 детей из Варшавского Дома сирот, основателем и бессменным директором которого был Януш Корчак.

Сохранились воспоминания о марше детей из Дома сирот по площади у Гданьского вокзала: отсюда уходили эшелоны с людьми, которых нацисты отправляли в лагерь уничтожения Треблинку.

Очевидцы рассказывают, что, в отличие от других обитателей Варшавского гетто, обреченно сбившихся в безмолвную толпу, дети из Дома сирот вышли на привокзальную площадь стройной колонной, по три человека в ряд, над строем развевалось зеленое знамя с золотистым клевером. Впереди шел Януш Корчак с больной девочкой на руках.

Кадр из фильма "Корчак".

Александр Галич, тщательно изучавший воспоминания и свидетельства очевидцев событий того времени, в поэме "Кадиш", посвященной Янушу Корчаку, так описывает марш Дома сирот по привокзальной площади:

Мы проходим по трое, рядами,
Сквозь кордон эсэсовских ворон...
Дальше начинается преданье,
Дальше мы выходим на перрон.
И бежит за мною переводчик,
Робко прикасается к плечу, -
"Вам разрешено остаться, Корчак", -
Если верить сказке, я молчу,
К поезду, к чугунному парому,
Я веду детей, как на урок,
Надо вдоль вагонов по перрону,
Вдоль, а мы шагаем поперек.

Рваными ботинками бряцая,
Мы идем не вдоль, а поперек,
И берут, смешавшись, полицаи
Кожаной рукой под козырек.
И стихает плач в аду вагонном,
И над всей прощальной маятой -
Пламенем на знамени зеленом
Клевер, клевер, клевер золотой.
Может, в жизни было по-другому,
Только эта сказка вам не врет,
К своему последнему вагону,
К своему чистилищу-вагону,
К пахнущему хлоркою вагону
С песнею подходит "Дом сирот"

Мы никогда не узнаем, что сказал доктор Корчак своим детям, но они были спокойны. А вот люди, которым приказали стоять у своих домов, понимали зловещий смысл происходящего. Очевидец вспоминал: «Горе глазам, видевшим тот ужас. Рыдали камни мостовых…»

Что это такое? - удивленно спросил комендант вокзала у своих подчиненных.

Ему сказали: это Дом сирот Януша Корчака. Комендант задумался, он попытался вспомнить, откуда ему известно это имя. Когда дети были уже в поезде, комендант вспомнил.

Он подошел к вагону и спросил у Януша Корчака: «Это Вы написали книгу «Банкротство маленького Джека»?
- Да, - ответил Корчак, - а это имеет какое-нибудь отношение к эшелону?
- Нет, - сказал комендант, - просто читал в детстве, хорошая книга…
Вы можете остаться, Доктор, - добавил комендант…
- А дети? - спросил Корчак.
- Детям придется поехать…
- Тогда и я поеду, - сказал старый доктор и захлопнул дверь вагона изнутри.

Корчак и его дети прошли вдоль этой железной дороги по пути в лагерь уничтожения Треблинка 5-го августа 1942 года..
И шагнули в вечность!

А до этого, было страшное Варшавское гетто.

Из дневника Януша Корчака:

«У тротуара лежит подросток, не то живой, не то мертвый. И тут же рядом, у трех мальчишек, игравших в лошадку, перепутались веревочки (вожжи). Мальчишки переговариваются, пробуют и так, и эдак, злятся, задевают ногами лежащего. Наконец один из них говорит: «Отойдем немножко, а то он мешает». Они отошли на несколько шагов и продолжали распутывать вожжи».

В гетто на попечении Корчака оказалось двести детей, забота о них была бы непосильным бременем и для человека менее почтенного возраста (Корчаку было за шестьдесят) и в более спокойные времена. Теперь же надо было думать, - чем накормить детей. Ввозить продовольствие за каменный забор пятачка, куда было согнано 370 тысяч евреев, было запрещено. Днем Корчак ходил по гетто, правдами и неправдами доставая еду для детей. Он возвращался поздно вечером, иногда с мешком гнилой картошки за спиной, а иногда с пустыми руками, пробирался по улице между мертвыми и умирающими.

Каждую неделю, по субботам, как и положено, Корчак взвешивал детей, дети катастрофически худели. “Час субботнего взвешивания - час сильных ощущений”, - записывает Корчак в дневнике.

Но в Доме сирот продолжались занятия. Жизнь детей шла по обычному расписанию, заведенному с 1911 года. Сотрудники Дома сирот с прежней тщательностью заботились о чистых руках и одежде своих воспитанников, старшие дети заботились о младших. Младших стало больше: на попечении Корчака оказался и Дом подкидышей. В помещении, рассчитанном на две-три сотни человек, находилось несколько тысяч детей.

В одну из февральских ночей ударил мороз. Всю ночь Старый Доктор, его сотрудники и старшие дети готовились к «экспедиции» в Дом подкидышей: собирали теплую одежду и просто тряпки, грели воду, готовили еду.

Как только закончился комендантский час, доктор Корчак и его помощники отправились в Дом подкидышей.

«С порога в нос ударил запах кала и мочи. Младенцы лежали в грязи, пеленок не было, моча замерзла, закоченевшие трупы лежали, скованные льдом.
Прежде всего бросились отогревать еще живых. Их протирали тряпками, смоченными в теплой воде, укутывали как могли. Часть сотрудников Дома сирот выносила заледеневшие трупы младенцев на улицу и складывала на покрывала, чтобы потом похоронить в братской могиле.
Выжившие дети сидели на полу или на скамеечках, монотонно качаясь, и, как зверушки, ждали кормежки. Детей накормили еще не остывшей кашей, дали по кусочку хлеба и кружке кипятка».

Мог ли Старый Доктор не думать: для чего, для какого будущего он воспитывает своих детей? Прививать им хорошие манеры, учить доброте - зачем? Для газовой камеры в Треблинке, для крематория в Освенциме?

Удивительная чистота и доброта этого человека не отступили перед лицом кошмарной действительности и грузом непосильной ответственности. Он оставался все тем же Старым Доктором, в душе которого не было ненависти даже к солдатам, охранявшим гетто.

За два дня до отправки Дома сирот в Треблинку Януш Корчак записывает: «Я поливаю цветы. Моя лысина в окне - такая хорошая цель. У охранника - карабин. Почему он стоит и смотрит спокойно? Нет приказа. А может быть, до военной службы он был сельским учителем или нотариусом, дворником? Что бы он сделал, если бы я кивнул ему головой? Дружески помахал рукой? Может быть, он не знает даже, как все на самом деле? Он мог приехать только вчера, издалека…»

Застенчивый невысокий человек, "старый доктор", с детскими голубыми глазами, имел титаническую волю. Потрясал мир своими последними деяниями, он обрел безоговорочное право называться величайшим педагогом за всю историю человечества.

Вот еще одна из последних записей из знаменитого "Дневника" Корчака, чудом спасенного его учениками.

"Последний год, последний месяц или час. Хотелось бы умирать, сохраняя присутствие духа и в полном сознании. Не знаю, что бы я сказал детям на прощание. Хотелось бы только сказать: сами избирайте свой путь:
Я никому не желаю зла. Не умею. Не знаю, как это делается:".
5 августа 1942 года.

Последнее фото Корчака, сделанное в гетто.

Дети и смерть. Само сочетание этих слов способно привести любого человека в отчаяние. Всю свою жизнь Януш Корчак готовил детей к жизни. После перевода Дома сирот в гетто надо ответить на вопрос, которого нет и не может быть ни в одном учебнике педагогики: как готовить детей к смерти? Говорить им правду, или обманывать их?

Он предпочел третье, остаться со своими воспитанниками навсегда...

После отправки Дома сирот в Треблинку в Польше долго не верили в смерть детей и Корчака.

«Они живы, - говорили люди, - и Старый Доктор, и дети. Живы! Их не взял огонь - отступился…Дети живы. И пан Доктор жив. Ходят по селам. Где добрый человек живет - они в дверь постучат. А если злой живет - пройдут мимо …»

Пусть мы дымом истаем над адовым пеклом,
Пусть тела превратятся в горючую лаву,
Но дождем, но травою, но ветром, но пеплом,
Мы вернемся, вернемся, вернемся в Варшаву!"

На месте смерти Корчака, в Треблинке стоит большой камень. На нем короткая надпись: "Януш Корчак и дети".

1. Не жди, что твой ребенок будет таким, как ты, или таким, как ты хочешь. Помоги ему стать не тобой, а собой.
2. Не требуй от ребенка платы за все, что ты для него сделал. Ты дал ему жизнь, как он может отблагодарить тебя? Он даст жизнь другому, тот — третьему, и это необратимый закон благодарности.
3. Не вымещай на ребенке свои обиды, чтобы в старости не есть горький хлеб. Ибо что посеешь, то и взойдет.
4. Не относись к его проблемам свысока. Жизнь дана каждому по силам, и будь уверен — ему она тяжела не меньше, чем тебе, а может быть, и больше, поскольку у него нет опыта.
5. Не унижай!
6. Не забывай, что самые важные встречи человека — его встречи с детьми. Обращай больше внимания на них — мы никогда не можем знать, кого мы встречаем в ребенке.
7. Не мучь себя, если не можешь сделать что-то для своего ребенка, просто помни: для ребенка сделано недостаточно, если не сделано все возможное.
8. Ребенок — это не тиран, который завладевает всей твоей жизнью, не только плод от плоти и крови. Это та драгоценная чаша, которую жизнь дала тебе на хранение и развитие в нем творческого огня. Это раскрепощенная любовь матери и отца, у которых будет расти не «наш», «свой» ребенок, но душа, данная на хранение.
9. Умей любить чужого ребенка. Никогда не делай чужому того, чего не хотел бы, чтобы делали твоему.
10. Люби своего ребенка любым — неталантливым, неудачливым, взрослым. Общаясь с ним, радуйся, потому что ребенок — это праздник, который пока с тобой.

Он не сдался, даже сам Гитлер не смог заставить его согнуться под натиском третьего рейха. Польский писатель и журналист, врач и педагог Януш Корчак, известный во всем мире своими чудесными романами, повестями и педагогическими работами, шел вместе с детьми в свой последний путь под дулами эсэсовских автоматов. Дети шли за ним колонной, а над ними развивалось знамя. Немецкие солдаты не могли поверить, что это происходит на их глазах. Таков был молчаливый протест обреченных на смерть.

Януш Корчак, а на самом деле Генрик Гольдшмит, родился в Варшаве в 1878 году в интеллигентной еврейской семье; отец его был известным адвокатом. Литературный псевдоним “Януш Корчак” он принял юношей... и под этим именем стал одним из самых любимых и почитаемых мыслителей педагогики и детских писателей.

Как пишет сам Януш в своем дневнике “...папуля называл меня в детстве растяпой и олухом, а в бурные моменты даже идиотом и ослом. Одна только бабка верила в мою звезду... Они были правы. Поровну. Пятьдесят на пятьдесят. Бабуня и папа.

Бабушка давала мне изюм и говорила:

Философ.

Кажется, уже тогда я поведал бабуне в интимной беседе мой смелый план переустройства мира. Ни больше, ни меньше, только выбросить все деньги. Как и куда выбросить и что потом делать, я толком не знал. Не надо осуждать слишком сурово.

Мне было тогда пять лет, а проблема ошеломляюще трудная: что делать, чтобы не стало детей грязных, оборванных и голодных, с которыми мне не разрешается играть во дворе, где под каштаном был похоронен в вате в жестяной коробке от леденцов первый покойник, близкий и дорогой мне, на сей раз только кенарь. Его смерть выдвинула таинственную проблему вероисповедания.

Я хотел поставить на его могиле крест. Дворничка сказала, что нельзя, поскольку это птица - нечто более низкое, чем человек. Даже плакать грех. Подумаешь дворничка. Но хуже, Но хуже, что сын домового сторожа заявил, что кенарь был евреем.

Я тоже еврей, а он - поляк, католик. Он в раю, я наоборот, если не буду говорить плохих слов и буду послушно приносить ему украденный дома сахар - попаду после смерти в то место, которое по-настоящему адом не является, но там темно. А я боялся темных комнат…”

Став студентом медицины, Корчак преподавал на тайных курсах, запрещенных царской администрацией, работал в бесплатной читальне для бедных, учил в школе, помогал матери содержать семью после смерти отца, - пишет Грабарчик. - За участие в студенческих демонстрациях был арестован. Как российский подданный воевал с японцами.

В 29 лет Корчак решает жить в одиночестве. “Сыном своим я выбрал идею служения ребенку”... - писал он, спустя тридцать лет. С 30 лет Корчак работает больничным врачом. Становится известным специалистом. Получает высокие гонорары от богатых пациентов и даром лечит детей бедняков.

В 1911 году он посвящает себя воспитательной деятельности, возглавив Дом сирот, который до конца жизни был его собственным домом. “Добра в тысячу раз больше, чем зла, - пишет он. - Добро сильно и несокрушимо. Неправда, что легче испортить, чем исправить”. Как сказал кто-то, Корчак создавал детскую республику... крошечное ядрышко равенства, справедливости внутри мира, построенного на угнетении.

"...прежде всего в Доме сирот не должно быть насилия, тирании, неограниченной власти - никого, даже воспитателей. Нет ничего хуже, когда многое зависит от одного, - пишет “Школьная газета” Дома сирот. - ... когда кто-либо знает, что он незаменим, он начинает себе слишком много позволять...”

Когда в корчаковском детском доме создается суд..., предусматривается право детей подавать жалобу и на воспитателя, если тот поступил несправедливо, и право - даже моральная обязанность - самого воспитателя просить суд дать оценку своему поступку, если он считает этот поступок несправедливым или хотя бы сомневается в справедливости совершенного. Корчак несколько раз сам подавал на себя в суд: когда необоснованно заподозрил девочку в краже, когда сгоряча оскорбил судью, когда выставил расшалившегося мальчишку из спальни.

Януш Корчак с детьми в 1920-х

В этом не было и тени позы... “Я категорически утверждаю, - писал Корчак в книге “Дом сирот”, - что эти несколько судебных дел были краеугольным камнем моего перевоспитания как нового “конституционного” воспитателя, который не обижает детей не потому только, что хорошо к ним относится, а потому, что существует институт, который защищает детей от произвола, своевластия и деспотизма воспитателей”.

Корчак пишет сказки, книги о воспитании... Он создает “Малый Пшегленд” (“Маленькое обозрение”), первую в мире печатную газету, делающуюся не для детей - сверху вниз, - а самими детьми, защищающую интересы ребят.

А когда объявили мобилизацию, Корчак вынул из нафталина свой майорский мундир и попросился в армию, - пишет Неверли. - Начальники в соответствующих инстанциях обещали, но мало что могли сделать в невообразимом хаосе... что предпринять для защиты родины?

Детский дом, май 1940

На Варшаву падают первые бомбы. Сквозь их грохот... люди услышали знакомый голос: у микрофона польского радио снова стоял старый доктор… Это не были уже сказочные радиобеседы из области “шутливой педагогики для взрослых и детей”. Старый доктор говорил об обороне Варшавы..., о том, как должны вести себя дети в различных ситуациях опасности...

Варшава пала... В “Доме сирот”... разбитые окна позатыкали, заклеили, чем пришлось, однако осенний ветер гулял по залу. Дети сидели за столами в пальто, а Доктор был в высоких офицерских сапогах, в мундире. Я высказал удивление по поводу того, что все еще вижу на нем эту униформу, вроде ведь он никогда не питал к ней особого пристрастия, напротив...

То было прежде. Теперь другое дело.

Пан доктор, но это же бессмысленно. Вы провоцируете гитлеровцев, мозоля им глаза мундиром, которого уже никто не носит.

То-то и оно, что никто не носит, это мундир солдата, которого предали, - отрезал Корчак.

Памятник в Яд Вашем

Он снял его только год спустя, вняв настойчивым просьбам друзей, доказавших, что он подвергает опасности не только себя, но и детей. Во всяком случае, стоит вспомнить о том, что он был в годы оккупации последним офицером, носившим мундир Войска Польского.

В этом мундире Корчак в сороковом году пошел хлопотать о возвращении детям подводы с картофелем, реквизированной властями во время перевода Дома сирот на территорию еврейского гетто. Его арестовали. Из тюрьмы Павьяк Старого Доктора вырвали (под залог) старания его бывших воспитанников и деятелей гетто.

“Кто бежит от истории, того история догонит... - подчеркивал Януш Корчак в воззвании “К евреям!” в октябре 1939 года. - Мы несем общую ответственность не за Дом сирот, а за традицию помощи детям. Мы подлецы, если откажемся, мы ничтожества, если отвернемся, мы грязны, если испоганим ее - традицию лет. Сохранить благородство в несчастии!...” А уже в феврале 1940 года, он писал: “С радостью подтверждаю, что за малыми исключениями человек - существо и разумное и доброе. Уже не сто, а сто пятьдесят детей живет в Доме сирот”. И подписался “Д-р Генрик Гольдшмит, Януш Корчак, Старый Доктор из Радио”.

Сотни людей пытались спасти Корчака. “На Белянах сняли для него комнату, приготовили документы, - рассказывает Неверли. - Корчак мог выйти из гетто в любую минуту, хотя бы со мной, когда я пришел к нему, имея пропуск на два лица... Корчак взглянул на меня так, что я съежился... Смысл ответа доктора был такой... не бросишь же своего ребенка в несчастье, болезни, опасности. А тут двести детей. Как оставить их одних в запломбированном вагоне и в газовой камере? И можно ли все это пережить?”...

Документальный фильм о Януше Корчаке (русские субтитры)

Днем Корчак ходил по гетто, правдами и неправдами добывая пищу для детей. Он возвращался поздно вечером, иногда с мешком гнилой картошки за спиной, а иногда с пустыми руками, пробирался по улице между мертвыми и умирающими. По ночам он приводил в порядок свои бумаги, свои бесценные тридцатилетние наблюдения за детьми... и писал дневник:

Варшава - моя, и я - ее. Скажу больше: я - это она.

Мне сказал один мальчик, покидая Дом Сирот: “Если бы не этот дом, я бы не знал, что на свете существуют честные люди, которые не крадут. Не знал бы, что можно говорить правду. Не знал бы, что на свете есть правда...”

Поливаю цветы. Моя лысина в окне - такая хорошая цель. У него карабин. Почему он стоит и смотрит спокойно? Нет приказа. А может быть, до военной службы он был сельским учителем или нотариусом, дворником? Что бы он сделал, если бы я кивнул ему головой? Дружески помахал рукой? Может быть, он не знает даже, как все на самом деле? Он мог приехать только вчера, издалека... Это последняя строчка в дневнике Януша Корчака. Он искал человека даже в эсэсовце. Многоточие - его рукой.

ХРОНИКА ПУТИ МУЖЕСТВА

Пятого августа сорок второго года... Дом Сирот - дети и взрослые - выстроились на улице, - пишет Шаров. - Корчак и его дети начали последний путь. Над детским строем развивалось зеленое знамя Матиуша. Корчак шел впереди, держа за руки двух детей... Колонна обреченных детей с детской силой и бесстрашием разрезала самый строй фашизма.

Ремба (очевидец):

Дети построились по четверо. Корчак с высоко поднятой головой шел впереди... Второй отряд вела Стефания Вильчинска, третий - Бронятовска..., четвертый - Штернфельд... Это были первые евреи (гетто), которые шли на смерть с честью, презрительно глядя на людоедов.

Перле (очевидец):

Эти двести ребят не кричали, двести невинных существ не плакали, ни один не побежал, ни один не спрятался, они только теснились, как птенцы, возле своего учителя и воспитателя, своего отца и брата...

Шаров:

Из Варшавы поезд повез детей в Треблинку. Один только мальчик выбрался на волю: Корчак поднял его на руки, и мальчику удалось выскользнуть в маленькое окошко товарного вагона. Но и этот мальчик потом, в Варшаве, погиб. Говорят, что на стенах одного из бараков в Треблинке остались детские рисунки - больше ничего не сохранилось.

Неверли:

На Умшлагплац (привокзальная площадь в Варшаве, пункт перегрузки), прибыл Дом сирот с Корчаком. Люди замерли, будто появилась сама смерть, некоторые плакали. Вот так, стройной колонной, по четыре человека в ряду, со знаменем, с руководителем во главе, сюда еще не приводили...

Что это такое? - закричал комендант Умшлагплаца.

Ему сказали: это Корчак с детьми. Комендант задумался, начал вспоминать, но вспомнил, когда дети были уже в вагонах. Он спросил у Доктора:

Это Вы написали “Банкротство маленького Джека”?

Да, а это имеет какое-нибудь отношение к эшелону?

Нет, я просто читал в детстве, хорошая книга, вы можете остаться, доктор...

Невозможно, детям придется поехать...

Ну, нет, - крикнул Доктор, - дети - это главное! - и захлопнул за собой дверь изнутри...

Молитва Корчака по пути на смерть в Треблинку, переданная одним из железнодорожников

Господи, Ты, что страдал за человечество, смилуйся над нашим народом, который породил Тебя и который Тебя не знает. ...мы не знаем Тебя, - Тебя, что страдал за чужие грехи, - но разве Твои страдания страшнее тех, что должны вынести мы! Господи, прости нам, наши прегрешения, мы молим Тебя об этом. ...Господи, воззри на нас сквозь страдания Твои на кресте и освободи нас, народ Твой, от страданий. ...услышь же, Господи, наши молитвы, ибо не будет конца этому игу на земле.Прими нас к себе, да исполнится воля Твоя, ибо кара была бы не столь тяжела, когда б была ниспослана Тобой...

ЯНУШ КОРЧАК. 10 ЗАПОВЕДЕЙ ДЛЯ РОДИТЕЛЕЙ

1. Не жди, что твой ребенок будет таким, как ты или таким, как ты хочешь. Помоги ему стать не тобой, а собой.

2. Не требуй от ребенка платы за все, что ты для него сделал. Ты дал ему жизнь, как он может отблагодарить тебя? Он даст жизнь другому, тот - третьему, и это необратимый закон благодарности.

3. Не вымещай на ребенке свои обиды, чтобы в старости не есть горький хлеб. Ибо что посеешь, то и взойдет.

4. Не относись к его проблемам свысока. Жизнь дана каждому по силам и, будь уверен, ему она тяжела не меньше, чем тебе, а может быть и больше, поскольку у него нет опыта.

5. Не унижай!

6. Не забывай, что самые важные встречи человека - это его встречи с детьми. Обращай больше внимания на

них - мы никогда не можем знать, кого мы встречаем в ребенке.

7. Не мучь себя, если не можешь сделать что-то для своего ребенка. Мучь, если можешь - но не делаешь. Помни, для ребенка сделано недостаточно, если не сделано все.

8. Ребенок - это не тиран, который завладевает всей твоей жизнью, не только плод плоти и крови. Это та драгоценная чаша, которую Жизнь дала тебе на хранение и развитие в нем творческого огня. Это раскрепощенная любовь матери и отца, у которых будет расти не “наш”, “свой” ребенок, но душа, данная на хранение.

9. Умей любить чужого ребенка. Никогда не делай чужому то, что не хотел бы, чтобы делали твоему.

10. Люби своего ребенка любым - неталантливым, неудачливым, взрослым. Общаясь с ним - радуйся, потому что ребенок - это праздник, который пока с тобой.

Подготовил: Игорь Светов, журнал IN VICTORY

Януш Корчак, родился 22 июля 1878, Варшава, умер 6 августа 1942, Треблинка. Педагог, писатель, врач

Янушу Корчаку не раз предлагали уйти из Варшавского гетто: он был знаменит, и многие были готовы его спасти – но спасти можно было его одного, а не вместе с двумя сотнями еврейских сирот.

Праведник – это очень красиво со стороны. Это трагично и кинематографично – марш обреченных сирот варшавского гетто к поезду, увозящему к смерти. Это великий художественный образ: Корчак идет в газовую камеру со своими воспитанниками. В мире есть несколько памятников Корчаку, и каждый из них – памятник этой последней дороге. И это очень страшно представить себе: как ты пойдешь не просто на смерть – ты ведь знаешь, что идешь на смерть, - а как ты пойдешь туда вместе со своими детьми – маленькими, теплыми, доверчивыми. Держащими тебя за руку. Об этом даже думать не хочется, это для ночных кошмаров, после которых просыпаешься с облегчением: уф, приснилось, мне не надо туда идти – и все живы. А праведник просто идет туда, куда его ведет логика его жизни.

Я не очень хочу писать этот текст. Я плачу, когда за него берусь. Корчак – человек уязвимый, сомневающийся, не очень уверенный в своей правоте. Его жизнь – вовсе не восхождение к славе – скорее, череда поражений, сомнений, неправильных выборов – и венчающего их трагического финала.

Он никогда не говорил, что у него есть ответы. Даже свою знаменитую книгу «Как любить ребенка» он начинает так:

«Как, когда, сколько, почему?

Предчувствую множество вопросов, ждущих ответа, множество сомнений, требующих разрешения. И отвечаю:

Не знаю».

И продолжает чудесной апологией этого «не знаю»:

«Я хочу, чтоб поняли и полюбили чудесное, полное жизни и ошеломляющих неожиданностей творческое «не знаю» современной науки о ребенке.

Я хочу, чтоб поняли: никакая книга, никакой врач не заменят собственной живой мысли, собственного внимательного взгляда.»

И его знаменитый герой, король Матиуш Первый – не супермен, не абсолютный победитель, а герой заблуждающийся, ошибающийся, падающий; герой, который мучительно ищет, как правильно жить, куда идти, который страдает, падает и поднимается. Ведь, собственно, жизнь из этого и состоит - из этого, а не из триумфального шествия к победе.

Важнее то, как он жил

Воспитанники Корчака, выжившие в Холокосте, когда говорили с его биографами – возмущались: весь мир знает только то, как он умер, но ведь куда важнее, как он жил.

В самом деле: куда важнее, как он жил. О чем говорил с детьми, как строил свои повседневные отношения с варшавскими сиротами, о чем думал, какие проблемы решал, о чем говорил с детьми, когда приходил к ним как доктор. Праведность – она из этого складывается.

Из внимания к ребенку: что с ним? Почему он так плачет? Из внимания к матери: что она заметила? Что она хочет сказать? Что говорят эти записи, которые она считает дурацкими?

Он убеждает своих читателей: будьте внимательны, слушайте детей, смотрите, наблюдайте, думайте. Учит доверять опыту и наблюдению, не бояться, задумываться, мыслить, брать на себя ответственность.

У него нет правильных ответов – только уверенность в том, что они найдутся, если думать, наблюдать и любить.

Псевдоним для изгоя

Жизнь его была не особенно счастливой: детство прошло в зажиточной, интеллигентной семье польских евреев; ребенка держали дома, тщательно оберегая от простуд, заразы, влияния улицы – ему казалось, что он птица в клетке. Отец постепенно сходил с ума, мать боялась доверить ему детей – наконец, его поместили в лечебницу для умалишенных, где он и окончил свои дни. Счета за лечение разоряли семью; постепенно было распродано все имущество; мальчик стал давать уроки – может быть, с этого времени и стал интересоваться детской душой. Уже тогда он научился заинтересовывать своих учеников, завладевать их вниманием и вести за собой. Впрочем, выбирая специальность, он решил быть врачом: врач – это серьезное, настоящее дело.

Мальчика в детстве не звали Янушем Корчаком, он был Генрик Гольдшмидт (Генрик - это польский вариант, назвали его в честь деда – Гирш). К нему рано пришло осознание собственного изгойства: когда он хоронил любимую канарейку и хотел поставить крест на ее могилке, маленький сын привратника сказал, что канарейка еврейская и крест ей не положен.

Ему всю жизнь не давало покоя трагическое семейное наследство: может ли он, сын душевнобольного, еврей в порабощенной Россией Польше, заводить детей, передавать дальше эту несчастную судьбу раба, изгоя, душевнобольного? Он сознательно отказался от семейного счастья и всю жизнь воспитывал чужих детей.

Он сам выбрал для себя польское имя: Януш (в оригинале Янаш или Янош) Корчак был герой исторического романа Юзефа Крашевского «История Янаша Корчака и дочери меченосца». Правда, свои медицинские статьи всегда подписывал «Генрик Гольдшмидт». Вместе с псевдонимом он выбирал и судьбу: рожденный в Польше, говорящий по-польски, он выбрал быть поляком, выбрал любовь к этой стране, этому языку, этому народу, к этой неприветливой и нелюбящей родине. Он выбрал ассимиляцию – и хотя был в Палестине, изучал опыт кибуцев, посещал конференции по сионизму – уже тогда он понял, как пишет его биограф Бетти Джин Лифтон, «что единственный язык, который ему интересен, это язык Детей».

Удивительно в этой биографии, пожалуй, то, сколько раз он, стоя на развилке, мог выбрать сохранение жизни – а выбирал быть вместе с детьми, за которых отвечает. Ему и в середине тридцатых предлагали перебраться в Палестину – а он выбрал оставаться в своем приюте. Ему не раз предлагали уйти из Варшавского гетто: он был знаменитый писатель и знаменитый педагог, и многие были готовы его спасти – но спасти можно было его одного, а не вместе с двумя сотнями еврейских сирот. А он раз за разом выбирал оставаться с ними – потому что нельзя бросать своих детей, когда им тяжело.

Взрослые не слышат детей

По рождению он был подданным Российской империи. Учился в русской гимназии с ее казенными порядками. Едва отучившись на врача, служил в русской армии – был призван в качестве военврача на фронт в русско-японскую войну, бывал в Харбине и Мукдене. Служил военврачом в Первую мировую – у него уже был свой сиротский приют, который ему пришлось оставить на долгих четыре года войны. Он прекрасно говорил по-русски, в его библиотеке было множество русских книг.

Пожалуй, когда он выбирал себе род занятий – а задумывался он прежде всего о писательстве, конечно, - примером для него был русский доктор Чехов. Он, еврей, не знал ни идиша, ни иврита; родным для него был польский, родной страной – Польша; еврейских детей он старался приобщить к радости и музыке польского языка. Когда ему предложили однажды сравнить в газетной статье польских детей и еврейских – и с теми, и с другими он уже работал в летних лагерях – он сердито ответил, что и те, и другие одинаково смеются и плачут в одинаковых обстоятельствах.

Он вообще не делил детей по национальностям. Он просто ходил по домам и лечил детей, и задумывался о том, как помочь этим детям: даже если их вылечить сейчас, кто избавит их от сырых подвалов, где они живут, от криминальной среды, от соломенных подстилок, на которых они спят? Если лечить детей – надо как-то лечить и общество, в котором они живут. Впрочем, все чаще он задумывался над тем, что для того, чтобы вылечить общество, надо начинать с детей: больные взрослые не воспитают здоровое поколение.

В 1910 году ему предложили возглавить приют для еврейских детей. Для приюта было построено особое здание; осиротевшим детям из бедных семей оно казалось роскошным: чистые кровати, фаянсовые унитазы, центральное отопление…

Дети, правда, вовсе не стремились жить по законам, которые им навязывал странный доктор, в непривычной чистоте, требовавшей труда и самодисциплины. Некоторые даже боялись застеленных кроватей – никогда на таких не спали. Стены стали изрисовывать, дисциплину соблюдать не хотели, протестовали и буянили. Но за первые полгода – научились уважать странного сдержанного человека, видеть его правоту, ценить его справедливость. И жизнь в приюте постепенно стала налаживаться.

Доктор Корчак еще по своей работе в летних лагерях знал, что дети вовсе не желают подчиняться незнакомому взрослому, что авторитет придется завоевывать трудно и с боем, что социальные сироты – вовсе не трогательные малютки, которые с нежностью откликаются на любое движение души старших… Это для сегодняшних воспитателей азы педагогики, хотя завоевание авторитета всегда дается тяжело – а он был первопроходец. Еще до Макаренко, еще до республики Шкид, - он пытался справиться любовью с детьми, которых воспитала улица, и интуитивно искал решения, и находил их.

Пожалуй, у него не было алгоритмов. Было умение наблюдать, чувствовать детей, понимать их; было желание слушать и прислушиваться, считать детскую жизнь не менее важной, чем взрослая. Было обостренное чувство справедливости и ощущение своей персональной ответственности.

Самое новое и самое неожиданное для своего времени в педагогике Корчака – это безусловное уважение к реенку. Так же, как любимого им Чехова, его больно ранит пренебрежение к детям, глухота взрослых к детским чувствам и потребностям – глухота повсеместная, общепринятая: взрослые не слышат детей, не понимают их, помыкают ими, отмахиваются от них, грубят им и унижают их. Корчак – разбирается, слушает, вникает, сопереживает – и ищет способа переделать мир, сделать его дружелюбным к детям. Child-friendly, это уже понятие из нашего времени – а мысль еще корчаковская.

В своем приюте он постарался выстроить справедливый, понятный, разумный и уважительный мир, детскую республику со справедливыми законами и судом, которому был подсуден и он сам, точно так же, как и другие взрослые и дети в приюте. Он сказал однажды: врач лечит тело, учитель воспитывает душу, а судья занимается совестью – если ты сам себя не судишь.

Он издавал вместе с детьми детскую газету «Малый Пшеглёнд» при взрослой еврейской газете «Наш Пшеглёнд» - и в ней старался разговаривать с детьми на самые сложные темы, включая политические.

Самоуправление, самостоятельность, труд, серьезность в общении – пожалуй, рано или поздно к этому приходит каждый педагог, старающийся организовать детский коллектив на разумных началах.

Смотри и думай

Корчак – прежде всего врач, который наблюдает за пациентом, и педагог, наблюдающий за воспитанником. Он заметил однажды, что улыбка, слезы, внезапно вспыхнувший румянец - это для педагога такие же важные симптомы, как для врача температура или кашель. Отсюда, от постоянных вдумчивых наблюдений – его тонкое, почти интуитивное понимание детской психологии: когда надо пожалеть, когда обнять, когда рассмешить…

Детская жизнь для него была просто человеческая жизнь – точно так же достойная внимания и уважения, как и жизнь взрослого человека. Чуть не самое знаменитое высказывание Корчака – «Одна из грубейших ошибок - считать, что педагогика является наукой о ребенке, а не о человеке». Он всю жизнь призывал ценить в ребенке человека. Радоваться ему каждую минуту. Уважать его – а не собственные мечты о будущем. С уважением отнестись даже к его праву умереть. Он был врач в эпоху до антибиотиков. На его глазах умирали дети – и кто-то должен был сказать родителям.

Его знаменитая книга «Как любить ребенка» - неровная, конспективная, афористичная, - скорее заметки по ходу полета мысли, пронумерованные для удобства, чем серьезный трактат о воспитании, - эта книга каждой своей строчкой утверждает человеческое достоинство ребенка, никем еще не замеченное. Корчак открывает для педагогики ребенка как человека, а не как объект приложения воспитательных усилий. Он видит: ребенок такой же, как мы, - ему только не хватает опыта.

В следующие десятилетия человечество изучало намеченный Корчаком материк, ликвидируя белые пятна, пытаясь понять ребенка во всей сложности его чувств, во всем своеобразии его развивающегося мышления, в динамике становления личности. Человечество, будто торопясь нагнать не сделанное, наиграться, как взрослый, у которого в детстве не было игрушек, заделывало пробелы, замеченные Корчаком, который упрекал цивилизацию в том, что она ничего не сделала для детей: «Взгляните-убогие детские площадки, щербатая кружка на заржавевшей цепи у колодца-и это в парках богатейших столиц Европы! Где дома и сады, мастерские и опытные поля, орудия труда и познания для детей, людей завтра? Еще одно окно, еще один коридорчик, отделяющий класс от сортира,- все, что дала архитектура; еще одна лошадь из папье-маше и жестяная сабелька - все, что дала промышленность; лубочные картинки на стенах и вышивка-немного; сказка - но это не мы ее придумали».

Читаешь Корчака – и как будто смотришь мультфильм, в котором за словами старого доктора, перепечатанными на машинке, проступает сначала пунктиром, границами, а потом всеми красками сегодняшний мир – с его детскими площадками, игрушками, с современной наукой о детстве и представлениями о современная наука о детстве, современные представления о правах ребенка… Впрочем, в сегодняшнем мире он бы тоже разглядел и горе, и болезнь, и неадекватность взрослых, не умеющих даже отвечать на детские вопросы.

Собственно, главные корчаковские заповеди матерям сводятся к уважению, вниманию, наблюдению за сложной динамикой детства - и работе мысли: смотри и думай. В приюте Корчак вел множество записей, фиксирующих самые мелкие мелочи: записывал не только результаты взвешиваний, но и как дети спали, что видели во сне, почему ссорились… Он уже по поведению ребенка при пробуждении мог понять, кому нездоровится, кому приснился страшный сон, кто не в духе и сейчас с кем-нибудь поссорится…

Во всем этом не было никакого подвига. Он знал – как врач и воспитатель – что ребенку нужно, понимал, что надо сделать, чтобы нужное у ребенка было. У него была воля и настойчивость – ходить, стучать, убеждать, писать грозные, грубые, смешные, вежливые письма благотворителям, чтобы дети были сыты и одеты.

Остров среди безумия

Со временем он стал знаменит – и как писатель, и как Старый Доктор - ведущий радиопередачи о детях; это открывало двери и помогало добывать средства. Правда, этот выбор неуклонно требовал другого: отказа от собственной семьи, от личной жизни, от частного человеческого счастья. Вообще трудно сказать, был ли он счастлив – с его тягой к рефлексии, с боязнью наследственного сумасшествия, с его обостренным чувством справедливости и личной ответственности, с его еврейством по крови, но не по культуре – в любимой и антисемитской стране.

Его популярность была такова, что после начала Второй мировой, когда Варшава была стремительно оккупирована, никто не верил, что знаменитый приют знаменитого Старого Доктора кто-то посмеет тронуть. У многих детей были родственники в Варшаве, но никто не знал, где детям будет безопаснее, где лучше – у родственников поодиночке или вместе в приюте. Корчак считал, что лучше держаться вместе. Верил, что ни у кого не поднимется рука на приют. Даже когда приют переселили в гетто – он еще верил, что удастся спасти и детей, и приют. Беспрестанно искал деньги, еду, еду, деньги…

Он даже пытался спорить с немцами о принципах: принципиально не носил повязку с изображением звезды Давида, потому что считал, что она делает его только евреем, хотя он еще и поляк… Немецкий полицейский спорить о принципах не стал, а просто отправил его в тюрьму. Из тюрьмы он вышел старым и больным. Продолжал работать, решать ежедневные задачи – но стал пить. Одному из посетителей, который увидел его не слишком трезвым, сказал: «Надо пытаться жить… хоть как-то».

В голодном гетто, где на улицах лежали неубранные трупы, он ставил со своими детьми спектакли, устраивал концерты, звал к ним интересных взрослых. На одной из таких встреч родился гимн приюта:

Белый и черный, желтый и красный,

Перемешайте, люди, все краски.

Братья и сестры, сестры и братья,

Люди, раскройте друг другу объятья.

Все мы - созданья Единого Бога,

Всем нам указана Богом дорога.

Всем нам дарован общий Отец.

Вот что понять мы должны, наконец.

Остров нормальности среди безумия, очаг тихого сопротивления сжирающей мир заразе.

Как бабочка

Мрак вокруг сгущался. Заботы Корчака в это время включали уже не только хлопоты о еде для своих воспитанников, но и организацию тихого места, где умирающие на улицах от голода и тифа дети смогут умереть достойно, в покое, с минимальным уходом. «Больницы переполнены, туда их не удастся поместить, даже если бы и сохранялся шанс на выздоровление. Осуществление моего плана не потребует много места или денег. Нужен какой-нибудь пустой склад с полками, на которые можно положить детей. И штата большого не требуется, достаточно одного опытного санитара», - писал он местному начальству.

Голодный, старый, с опухшими ногами, он все чаще задумывался о том, что жизнь прожита, а смерть близка. Его дневник последнего года жизни - горькие заметки уходящего, печальный взгляд на мир, который он оставляет. Солдат в проигранных войнах, доктор, ушедший в педагогику (сам упрекал себя за дезертирство), воспитатель, который не смог уберечь детей – значит ли это, что проиграна жизнь?

«Журналы, в которых я сотрудничал, закрывались, распускались обанкрочивались.

Издатель мой, разорясь, лишил себя жизни.

И все это не потому, что я еврей, а что родился на Востоке.

Печальное могло бы быть утешение, что и пышному Западу худо.

Могло бы быть, да не стало. Я никому не желаю зла. Не умею. Не знаю, как это делается».

Когда старая варшавская знакомая и коллега пришла проведать Корчака, выхлопотав пропуск в гетто, она нашла доктора очень постаревшим. Спросила на прощанье, как он себя чувствует. Он сказал: «как бабочка, которая скоро улетит в иной, лучший мир».

Сейчас, когда стало понятно, что гетто обречено, когда пошли слухи о том, что в других городах евреев из гетто полностью депортируют и убивают, варшавские друзья, в том числе бывший секретарь Корчака Игорь Неверли пытались спасти его самого и хотя бы нескольких детей, сколько получится – закрыть приют, распустить детей, может быть, кому-то удастся убежать, выскользнуть из гетто. «Он посмотрел на меня так, будто я предложил совершить предательство или украсть чужие деньги. Я сник под этим взглядом, а он отвернулся и сказал спокойно, но с упреком: «Ты, конечно, знаешь, за что избили Залевского…»», - вспоминал Неверли. Залевский был поляк, католик, сторож приюта, которого избили, когда он сопровождал детей в гетто.

Одна из последних записей в дневнике Корчака – о страшном сне: он едет в вагоне, и кругом мертвые дети, замученные, один с содранной заживо кожей… «В самом страшном месте просыпаюсь. Не является ли смерть таким пробуждением в момент, когда, казалось бы, уже нет выхода?»

Он много думает о смерти. «Человек ощущает смерть и размышляет о ней, как если бы она означала конец всего, в то время как на самом деле смерть есть просто продолжение жизни. Это другая жизнь. Можно не верить в существование души, но следует признать, что ваше тело будет жить и дальше как зеленая трава, как облако. В конце-то концов, мы суть вода и прах».

Все человеческое существо сопротивляется идее разговаривать о смерти с ребенком – особенно с ребенком обреченным. Мог ли это Корчак – который еще в молодости сказал: ребенок имеет право умереть?

В одном из последних спектаклей, поставленных в приюте, - по пьесе Рабиндраната Тагора «Почтовое отделение», к главному герою, тяжело больному мальчику Амалю местный староста пообещал, что царь пришлет к нему своего лекаря. И царский лекарь пришел, дал мальчику лекарство и пообещал, что за ним придет царь. Мальчик заснул с облегчением, а лекарь сидел у его постели. И на вопрос, когда мальчик проснется, ответил: когда за ним придет царь.

А будет ли это царь, Мессия или смерть – этого никто не знал. Но окно из душного гетто в вечность открылось, и лекарь был рядом.

Под флагом короля Матиуша

Что в это время происходило в его душе – нам никогда не узнать. Он просто был рядом с ними, когда они строились, чтобы идти к вокзалу для депортации. И шел впереди, и одного ребенка нес, а другого держал за руку, и это тоже был не подвиг, а нормальное поведение любящего взрослого, который отвечает за любимых детей. И когда немецкий офицер, который в детстве любил его книги, предложил ему уйти, он отказался, и это тоже был не подвиг, а норма: быть рядом со своими детьми, когда им плохо и страшно.

Шествие приюта к вокзалу описано много раз: шли в порядке, построившись по четыре, с флагом короля Матиуша; кто читал книгу – тот не мог не вспомнить торжественное шествие короля Матиуша к смерти. На вокзальной площади, где царил хаос, где стонали, плакали и метались, 192 ребенка и десять взрослых из корчаковского приюта сохраняли спокойное достоинство.

Один из очевидцев вспоминал: «До смерти не забуду этой сцены. Это было похоже не на погрузку в товарные вагоны, а на марш молчаливого протеста против режима убийц… Такой процессии еще не видели человеческие глаза».

6 августа 1942 года их увезли в Треблинку. Конвейер смерти в этом лагере не справлялся со своей дикой задачей. Непогребенные тела валялись кучами, страшная трупная вонь стояла во всей округе. В это царство смерти привезли Корчака с его детьми – в его страшный сон.

Праведность – это логика жизни. Подвиг – это простая верность даже не принципам, а любимым людям. Просто жизнь по любви.

Представить себе его последние минуты – немыслимо, и хорошо бы нам никогда в жизни не узнать этого на собственном опыте.

Приют уничтожен. Детей спасти не удалось. Все, ради чего жил, оказалось напрасно. Впереди – только смерть, в которую надо войти вместе с детьми. Это хуже и страшнее, чем пожертвовать собой.

Кажется, это было уже полное поражение. Совершенно проигранная жизнь.

И вот отсюда – из смерти, из поражения, из слабости, из трупной вони вырастает внезапная, неожиданная, небывалая победа: остаться человеком, любить, быть рядом – это сильнее газовых камер, сильнее самой страшной империи мира со всей ее индустрией уничтожения.

Смерть, где твое жало? Ад, где твоя победа?

Имя Януша Корчака я впервые услышал достаточно поздно, уже в университетские годы. Услышал, записал в список программной литературы по курсу педагогики и, конечно же, забыл. Скажу честно, что я не видел, да и теперь не особо вижу себя педагогом, учителем, преподавателем, хотя и учился в педагогическом вузе. Но дисциплину тогда нужно было сдавать, а память о ней, как мне казалось, после этого, навеки останется где-то в зачетке, а потом и вовсе исчезнет.

Господь распорядился иначе. Пригодились и знания, и даже список литературы. И дисциплина оказалась куда намного шире и интереснее, а главное, знания – практически полезными и применимыми, в чем раньше я почему-то сомневался. Но став священником, я со временем осознал, что Бог доверил мне своих детей. И детей разных: счастливых, спокойных, унывающих, неверующих, сомневающихся, порой злых и недоверчивых, надеющихся, ожидающих, ищущих и все равно прекрасных в своей, задуманной Им, неповторимости.

Нет, не работу с людьми поручил, не духовное консультирование, а именно доверил людей как своих детей. И даже наших с женой детей Он мне тоже доверил, а не дал в собственность. Иначе говоря, где-то священник – тоже детоводитель, получается, то есть педагог.

Впрочем, Януш Корчак видел педагогику не наукой именно о детях и воспитании детей: «Одна из грубейших ошибок - считать, что педагогика является наукой о ребёнке, а не о человеке»…И с этой фразой для меня очень многое стало на свои места. Какая же все-таки ответственность, если кто-то тебе доверил человека. И не с 8 до 19.00, а каждый день, ежечасно, от младенческого крика до последнего вздоха. Доверил, а не подарил. А это значит не распорядиться, а сохранить.

Д уша ребенка равно сложна, как и наша

Удивительна судьба Хенрика Гольдшмидта (настоящее имя Януша Корчака). Родился он в 1878 году Польше, когда та была еще княжеством в составе Российской империи. Учился в русской гимназии. Надо еще не забыть, что по происхождению Хенрик – еврей, а это значило, что особое, зачастую далеко не дружелюбное отношение со стороны окружающих, было знакомо ему с самого детства, несмотря на то, что семья Гольдшмидтов считалась ассимилированной, в которой очень чтились польские традиции.

Януш Корчак

Уже учась в гимназии, он начинает репетиторскую деятельность, поскольку отец Хенрика Юзеф становится недееспособным по причине душевного заболевания. Во многом болезнь отца стала причиной того, что в дальнейшем Хенрик не заводит семью, боясь, что заболевание генетически передастся его внукам и правнукам, но всю свою жизнь посвящает именно детям. Да и не только жизнь, но и смерть.

По окончании гимназии прекрасно знает русский, немецкий, французский языки, владеет древними языками, поступает и заканчивает медицинский факультет Варшавского университета. В войне с Японией и в Первой мировой войне, а также в советско-польской войне, Корчак, имевший уже к тому времени этот псевдоним, военный врач, часто бывает на передовой, помогает и оказывает раненым не только медицинскую, но и психологическую помощь, а зачастую просто беседует с человеком, помогая ему отвлечься от страданий и боли разговором, каким-либо интересным, увлекательным рассказом.

А между войнами и после них происходит становление Корчака как педагога, публициста и детского писателя. Его работы приобретают всемирную известность, его идеи в педагогике становятся новаторскими, ими интересуются. За годы активной работы, Корчак создает детские приюты в Киеве, в Варшаве, особое внимание уделяется воспитанию сирот. Одним из важнейших принципов педагогической системы Януша Корчака была и есть самовоспитывающая активность детей.

Ведущими чертами его воспитания были такие качества, как самопознание, саморазвитие, самоконтроль, самооценка и еще много различных вещей, которые делает ребенок САМ.

Взрослый может участвовать в воспитании ребенка только любовью, без интереса к личности ребенка и любви к нему общение с ребенком Корчак считал пагубным.

Одной из главных идей, которую Корчак нес родителям, была мысль позволить ребенку вырасти самим собой, а не тем, кем не стали его родители. Видеть в ребенке полноценного человека: «Вспыльчивый ребёнок, не помня себя, ударил; взрослый, не помня себя, убил. У простодушного ребёнка выманили игрушку; у взрослого - подпись на векселе. Легкомысленный ребёнок за десятку, данную ему на тетрадь, купил конфет; взрослый проиграл в карты все своё состояние. Детей нет - есть люди, но с иным масштабом понятий, иным запасом опыта, иными влечениями, иной игрой чувств…» (Как любить ребенка?), одновременно предлагая понять, что на самом деле преимуществ у повзрослевшего человека перед ребенком, если не считать таковой ответственность, по большому счету нет.

Уважать и изучать, открывать личность ребенка, «всё, что достигнуто дрессировкой, нажимом, насилием, - непрочно, неверно и ненадёжно», до уровня ребенка, по мысли Корчака, нужно было не опускаться или приседать, а подтягиваться, расти, становиться на цыпочки, потому что до чувства ребенка надо еще суметь подняться, «душа ребенка равно сложна, как и наша, полна подобных противоречий, в тех же трагичных вечных борениях: стремлюсь и не могу, знаю, что надо, и не умею себя заставить».

Очень точно Корчак указывал на то, что представляет собой воспитание и любовь в том виде в каком они есть сейчас: «Мой ребенок - это моя вещь, мой раб, моя комнатная собачка. Я чешу его за ушами, глажу по челке, украсив ленточками, вывожу на прогулку, дрессирую его, чтобы он был послушен и покладист, а когда надоест: - Иди поиграй. Иди позанимайся. Пора спать». А не так ли это действительно?

Иногда кажется, что те методы и решения, которые когда-то были предложены «старым доктором» – это прямой ответ на те страшные и порой роковые «воспитательские» ошибки, допускаемые родителями в отношении детей. Любить и дать развиваться, наблюдать и не вмешиваться. Казалось бы в идеях Корчака не просто любовь к человеческой личности, но и доверие Творцу этой личности. И напоминание родителям о том, что «ребенок не лотерейный билет, на который должен пасть выигрыш в виде портрета в зале заседаний магистрата или бюста в фойе театра. В каждом есть своя искра, которую может высечь кремень счастья и правды, и, может, в десятом поколении, она вспыхнет пожаром гениальности и, прославив собственный род, осветит человечество светом нового солнца».

Сами нацисты предложили Корчаку свободу

Книги для взрослых и детей, статьи, педагогические исследования, свыше 20 книг о воспитании. К началу Второй мировой войны Януш Корчак был хорошо известен во многих странах. А поскольку огонь и вода в жизни старого доктора уже были, то оставалось самое тяжелое испытание – медными трубами. Слава и известность, заслуги писательские, могли бы обеспечить Янушу Корчаку не только почет и уважение, но и саму жизнь. Вместе со своим «Сиротским домом» Януш Корчак оказался в Варшавском гетто, а это означало только одно – уничтожение.

Еще за несколько лет до войны, может быть предчувствуя развивающиеся события, бывшие ученики старались сделать все, чтобы вывезти доктора Януша из Польши, его ждали в Палестине, в нейтральных странах, куда потом война не дойдет, он много путешествовал, но не оставил свое детище.

Более тридцати лет до своей гибели действовал варшавский «Сиротский дом». Корчак не покинул его и во время оккупации Варшавы нацистами. Более того, в условиях гетто Корчаком были предприняты попытки создания приюта для тяжелобольных и умирающих детей, смертность на огражденной территории была высокая. Так старый доктор предвосхитил идею создания детских хосписов. Понимая невозможность помочь умирающим, Корчак делал все чтобы обеспечить хотя бы достойный и спокойный уход маленьких страдальцев.

Корчака пытались спасти из гетто, он отклонил все попытки вывести его в безопасное место. Наконец, когда судьба еврейских сирот была решена, сами нацисты предложили Корчаку свободу. Однако эта свобода предлагалась только ему. Одному. Поэтому Корчак вместе со своими воспитанниками поднялся в вагон, уходящий в лагерь смерти Треблинка.

Кадр из фильма “Корчак”

Эммануэль Рингельблюм, один из подпольщиков варшавского гетто, оставил воспоминание: «Нам сообщили, что ведут школу медсестёр, аптеки, детский приют Корчака. Стояла ужасная жара. Детей из интернатов я посадил в самом конце площади, у стены. Я надеялся, что сегодня их удастся спасти… Вдруг пришёл приказ вывести интернат. Нет, этого зрелища я никогда не забуду! Это был не обычный марш к вагонам, это был организованный немой протест против бандитизма! Началось шествие, какого никогда ещё до сих пор не было. Выстроенные четвёрками дети. Во главе - Корчак с глазами, устремлёнными вперед, державший двух детей за руки. Даже вспомогательная полиция встала смирно и отдала честь.

Когда немцы увидели Корчака, они спросили: «Кто этот человек?» Я не мог больше выдержать - слезы хлынули из моих глаз, и я закрыл лицо руками».

Вернуть доверенное в сохранности, можно, лишь вложив него любовь

В качестве послесловия хотелось бы вспомнить об одном эпизоде, который, скорее всего, наверное, является просто мифом, но, тем не менее, недалеким от правды. Офицер СС, командовавший погрузкой и депортацией в Треблинку, узнал писателя Корчака, узнал того, чьи книги он когда-то в детстве читал, и именно ему было поручено предложить Корчаку покинуть вагон и именно ему Корчак отказал. А совсем недавно я , что летчиком, который сбил самолет Сент-Эксюпери, тоже, как ни странно, оказался один из его читателей.

И Корчак, и Экзюпери – люди, сделавшие в своей жизни нечто очень важное: они написали о человеке прекрасном… не о прямоходящем, не о разумном, а о человеке, который может созидать этот мир, о той глине, которая была оживотворена Духом, о том, кто украсит мир, когда для зла и беды в нем больше не останется места. И в какое безумное, страшное время, в какой разрушительный и страшный век.

Вернуть доверенное в сохранности, можно, лишь вложив него любовь. А иногда и жизнь. Удивительный и страшный подвиг, постичь который нельзя, если ты им не жил всю жизнь. Умирание за этих детей случилось в жизни Корчака не в Треблинке, а гораздо раньше, когда детские глаза посмотрели на него с доверием и любовью. Ответной любовью. И почему-то я уверен, что это чувство не оставило их в этот страшный смертный миг. И даже не чувство. А именно Любовь. Как начало и причина всего.

Светлая и добрая память «старому доктору» и его воспитанникам.